«Преступление и наказание» в Гешере — это не драма идей. На сцене – хоровод боли. Здесь трагедия носит грим. Она в шёлках, в блёстках, в туфлях на каблуке. Молочников вывернул роман наизнанку и пустил по кругу, как номер в варьете. Не пересказал классику, а вспорол ей живот и выставил на обозрение.
Неслучайно, что именно этот режиссер и этот спектакль появился сегодня в «Гешере». Театр Молочникова всегда на грани между ремеслом и балаганом. В таком театре неуютно, страшно и смешно одновременно. «Гешер» с его многоголосием, языковыми противоречиями, склонностью к нестандартной пластике оказался тем местом, где такой режиссер может быть собой.
Препарировать «Преступление и наказание» непростая задача. Мы со школы все о нем знаем, и про «тварь дрожащую» и про «право имею», и про комнату-шкаф, комнату-гроб. В наших жилах течет кровь Раскольникова. Что добавить еще?
Раскольников Ави Азулая, почти такой, каким мы его знаем. Он и внешне похож на Тараторкина. Помните тот черно-белый фильм 1969 года! Лучшее, что было из экранизаций Достоевского. Но то экранизация, а здесь кабаре. Оксюморон. Танцы и пояски на крови.
Этот Раскольников сам себя не выносит и жить себе не отдаёт. Он весь — излом. Без логики, без героики. Всё, что было «размышлением о праве», стало паникой, жжением, лихорадкой.
Спектакль засасывает как чёрная воронка. Когда на сцену выходит Анатолий Белый, его Мармеладов «работает» номер. И мы теряемся это исповедь, ли стендап, ли допрос… это трагедия или насмешка, или всё сразу? Скорее он конферансье из Ада, с речами, от которых смешно и стыдно. Он поёт и шутит, а хочется заплакать. Тут и жалость к себе, и сострадание, и узнавание.
Там, где зритель почти сдаётся — появляется она. Соня. Пустота. Пауза. Голос. Она здесь, чтобы молчать, чтобы смотреть, чтобы быть. Её песня — как белое пятно на чёрном экране. Очищение? Нет. Она не спасает. Но напоминает, что когда-то было слово. И оно было живым.
Между этими обломками судеб — танцы. Фонари. Попса. Чужой смех. Как будто зрителя проверяют на чувствительность: ещё можешь различать живое? Или уже всё?
Именно это — главная боль спектакля: он не даёт страдать по привычке. Он не даёт «впитывать Достоевского». Он мешает. Толкает. Мельтешит. А потом — резко останавливается, и ты в темноте слышишь, как кто-то рядом дышит слишком громко. Может быть, ты сам.
Это не «переосмысление классики». Это смертельный номер — кабаре, где артисты поют, пока рушится мир.