Елизавета Блюмина: о еврейских композиторах, пении на рояле и притяжении Израиля

Елизавета Блюмина — известная немецкая пианистка и дирижёр, обладательница престижной музыкальной награды Echo Klassik, родилась в Санкт-Петербурге, где училась в  специальной музыкальной школе и консерватории имени Римского-Корсакова. В 19 лет она  переехала в Германию, куда была приглашена после победы в музыкальном конкурсе. Позже жила во многих городах мира — Женеве, Мадриде, Риме, Дублине и т.д. Выступала в крупнейших залах мира, в том числе в Карнеги-холле в Нью-Йорке, в Берлинской филармонии, в консерватории Милана. Но помимо прочего Елизавета — большой друг Израиля. Это проявляется во многом: от поддержки израильских музыкантов и композиторов, благотворительных концертов в пользу Израиля до организации израильских фестивалей в Германии. Об этом и о многом другом — в интервью Ольги Черномыс. 

Ваше имя часто встречается в связи с возвращением в мировой музыкальный контекст имени польско-еврейского композитора Моисея (Мечислава) Вайнберга. Готовясь к интервью, я послушала его музыку — прекрасную совершенно, почитала биографию. Была, честно говоря, поражена: классический композитор, написал массу произведений, но параллельно — музыку для всем известных мультфильмов “Винни-Пух” и “Каникулы кота Леопольда”, для фильмов “Летят журавли”, “Афоня”, “Тегеран — 43” и множество других. А мы, кто знает наизусть эти фильмы и песни, понятия не имели, кем они написаны. И уже тем более большинство не знает, что он же автор двадцати двух симфоний, семи концертов, семи опер и балетов и т.д.  

Да, он выживал с помощью музыки для кинофильмов и мультфильмов. В 2013 году в Тель-Авиве я сделала интервью с его дочкой Викторией. Вайнберг родился и вырос в Варшаве, в семье композитора и актрисы еврейского театра, закончил консерваторию и в 1939 году получил стипендию для обучения в Америке. Но наступило 1 сентября, они бежали из Варшавы всей семьей. Так получилось, что его родители и сестра решили ненадолго вернуться домой, была проблема с ногой у сестры. И больше он их не видел: выехать не смогли, погибли в концлагере. 

А Моисей (его польское имя Мечислав) смог спастись, но прожил очень тяжелую жизнь. Еврей, говорил с сильным акцентом — к нему всегда относились как к чужому. Но его очень поддерживал и любил Шостакович. Во время войны Вайнберг из Минска бежал в Ташкент, там познакомился со своей будущей женой Натальей Михоэлс, дочерью Соломона Михоэлса. Оттуда он отправил партитуру своей симфонии Шостаковичу в Москву. И Шостакович похлопотал, чтобы Вайнбергу разрешили приехать в Москву в 1943 году, где он и остался до своей смерти в 1996 году.

А в 1953 году, ровно в тот день, когда, когда Давид Ойстрах сыграл его произведение, Вайнберга арестовали. Он просидел на Лубянке три месяца, а в это время Шостакович написал Берии письмо: “Возьмите меня, но освободите его”. До сих пор непонятно, почему его отпустили: то ли из-за смерти Сталина, то ли благодаря Шостаковичу. 

В какой момент вы решили серьезно заняться музыкой Вайнберга?

Я начала его играть, записывать еще когда была студенткой. Была первой. Его вообще никто не знал, от меня все отбрыкивались и говорили: “Кто это, что это?” И даже Гидону Кремеру, который сейчас его много исполняет и записывает, понадобилось три года моих уговоров: “Гидон, ты должен это делать”. 

Судя по всему, вы не только Гидона Кремера уговорили, сегодня в Spotify появилось довольно много музыки Вайнберга.  

Да, потом пошла волна, люди начали понимать значение этого композитора. Я продолжала  записывать, искать музыкантов. Потому что, если ты открываешь нового композитора, записи должны быть качественными, с очень хорошими музыкантами. Обратилась к солистам Берлинской филармонии, к первому кларнету Венцелю Функсу, которого обожаю. Мы были незнакомы, но он посмотрел ноты и согласился. И вот уже почти двадцать лет я играю Вайнберга во всех концертах, много рассказываю о нем. 

Кульминацией этой всей работы стал квинтет, который был переделан специально для меня фаготистом Государственной оперы Берлина, как концерт для фортепиано с оркестром, ведь фортепианного концерта у Вайнберга нет.  

Он написал замечательные оперы, например, оперу “Идиот”, которая была поставлена в Германии. Я дружу с дирижером Томасом Зандерлингом, и перед премьерой “Идиота” он приехал к нам домой в Дублин с партитурой, мы тогда много говорили о Вайнберге. Его судьба — во многом типичная для еврейского художника, который всюду был чужим. Умер в бедности, его даже похоронили в чужой могиле, под крестом, потому что так было бесплатно. 

 Вы ведь тоже из семьи выживших в Холокосте? 

Моя семья пережила и Холокост, и блокаду Ленинграда. Отец моей мамы был родом из Белоруссии, из Слуцка, он единственный, кто остался в живых из большой семьи. Мамина мама была из Украины, из Чернигова, обладала феноменальным голосом и приехала в Ленинград учиться, но из-за природной застенчивости карьеру не сделала.

Когда началась война, у нее были две дочки: одной восемь лет, а другой — моей маме, всего несколько месяцев. Перед блокадой уходил один из последних поездов, на котором вывозили детей. Бабушка посадила старшую дочь на этот поезд. А потом вдруг что-то внутри у нее щелкнуло, она побежала обратно на вокзал и забрала дочку прямо из поезда. Потом выяснилось, что тот самый поезд разбомбили в дороге. Так выжила моя тетя Вера, став потом талантливым математиком. Мама и тетя на самом деле почти ничего не рассказывали ни про войну, ни про блокаду. А других близких родственников, кроме тети, у меня не было. Бабушки и дедушки умерли до моего рождения.

Может быть, поэтому вы так легко уехали в свое время из России? 

Да, может быть. Когда я уезжала, уже открылись границы. Мы ехали не по еврейской линии, как многие тогда. Я выиграла первую премию на конкурсе и получила предложение учиться в Гамбурге. А мама начала свою работу в Германии в качестве профессора. 

А кто мама была по специальности?

Мама, ее звали Мара Медник, преподавала в Ленинградской консерватории. Она была звезда аккомпанемента и приехала преподавать в Гамбургскую высшую школу музыки (Hochschule für Musik und Theater Hamburg), где я училась. Позже ее пригласил виолончелист Борис Пергаменщиков в Берлин, и четыре года, до его смерти, она вела его класс, аккомпанировала всем его студентам.

Мама была феноменальной, вундеркиндом. Вот я — не вундеркинд, а она — да. Она умерла полтора года назад, и в июне этого года я устроила концерт в ее честь в Эльбской филармонии. Пригласила ее студентов: сегодняшних профессоров, обладателей первых премий. Почти в каждом оркестре встретишь её бывших студентов. Она была очень, очень честным музыкантом. На сцене могла буквально убить кого-то взглядом — если это было недостаточно хорошо. Но в Гамбурге её студенты временами жили у нее в квартире, она им готовила, занималась с ними. Боролась за них. 

Один из ее студентов, израильский виолончелист Амит Пелед, рассказывал истории: например, когда она с ним приехала на конкурс, ему выпало выступать первым, и она сказала: “это невозможно, ты не будешь играть первым, иначе тебя забудут”. И договорилась, чтобы он играл позже. Борис Пергаменщиков говорил маме: “Если ты с ними ездишь, они получают первые премии”. Так и было.

 У кого вы учились? 

Мне повезло, у меня были феноменальные педагоги. Я училась у Елены Соломоновны Гугель, ученицы Генриха Нейгауза. Мама привела меня к ней в пять лет. Забирала меня из детского сада, и полтора часа мы тащились в переполненном автобусе через весь город, поднимались без лифта на пятый этаж. Мама подталкивала меня сзади, а я это всё тогда ненавидела. Хотела только танцевать, а не слушать какую-то старую учительницу. 

Но сейчас я невероятно благодарна маме и педагогам за то, что у меня есть основа, эта фортепианная нейгаузская школа. Она дала мне чувство звука, отношение, пение на рояле. Мы, пианисты, ведь играем на этом ударном инструменте — но если нам удается петь на рояле, мы выиграли.

  

И как вы себя чувствовали, приехав 19-летней студенткой в Германию?

Сначала была просто потрясена этой чистотой, ментальностью. Хохшулле (Гамбургская высшая школа музыки и театра) расположена в красивой вилле на озере Альстер. Раньше она принадлежала одному еврейскому меценату, нацисты ее спокойненько отобрали и больше никогда не вернули. Я училась у Евгения Королева, в прошлом московского профессора. А потом уже ездила учиться и в Лондон к Раду Лупу, и год провела в Бернской консерватории у Андраша Шиффа.

Я читала, что вы жили какое-то время и в Риме, и в Америке — двигались за работой? 

Это было из-за мужа, он физик, его приглашали на постдок в разные университеты. И выглядит это так: мужу дают место и ты, как овца, едешь за ним со своими двумя роялями, двумя маленькими детьми и учишь очередной язык. Поэтому я свободно разговариваю на шести языках: не потому, что сидела и учила, а потому, что с удовольствием кокетничала в магазинах с продавцами на языке очередной страны, а им было приятно меня поправлять.

У каждого музыканта, мне кажется, есть какая-то генеральная линия, музыка, которую он любит больше всего и исполняет чаще всего. У вас есть такое?

Я записала почти 40 альбомов. И примерно половина из них — на основе музыки еврейских композиторов. Не хочу сказать, что специально выбираю композиторов еврейского происхождения, но я понимаю эту музыку, нутром чувствую связь с ней и знаю, как это играть. И, безусловно это связано с моим собственным еврейством.

Кто эти композиторы помимо Вайнберга? 

На втором месте после Вайнберга для меня стоит Григорий Фрид, и они, кстати, были очень дружны. Фрид в числе прочего написал оперу “Дневники Анны Франк”, которую исполняли в Израиле. Он был необыкновенным человеком. Прожил ровно 97 лет, помимо музыки много рисовал, писал книжки, бегал марафоны. И почти 50 лет, до самой смерти в 2012 году руководил молодежным музыкальным «Клубом Фрида» при Доме композиторов в Москве. Потом, конечно, композитор Николай Капустин, с которым я тоже была знакома, записала его квинтет с квартетом саксофонов.

Но вы ведь не только еврейских композиторов исполняете?

Чтобы хорошо играть и Вайнберга, и Прокофьева, и Шостаковича, и современную музыку, нужно обязательно играть Баха, Бетховена, Моцарта. Чтобы не падал уровень пианизма. Во время короны я этим занималась. Записала диск Баха в монастыре.

В монастыре?

Да, это очень известное место — аббатство Мариенмюнстер. там стоит замечательный старый рояль Steinway, и три дня я записывала на нем Баха. 

Сейчас пришла к Шопену. В декабре этого года у меня будет концерт в Швейцарии, где в первом отделении я буду играть новые произведения известного украинского композитора Валентина Сильвестрова, которые он мне посвятил. Мы дружим с 2009 года. А другое отделение полностью — ноктюрны Шопена. Классика приводит меня в свою норму. 

Есть ли у вас связи с израильскими композиторами и музыкантами? 

Я много делаю для израильских композиторов, для наших бывших соотечественников — таких как Ури Бренер, Юрий Поволоцкий или Борис Пиговат. Поволоцкого я играю практически на каждом концерте. И не только потому, что он посвятил мне и моему сыну свои произведения. Израильских музыкантов я приглашаю на музыкальный фестиваль в Гамбурге, художественным руководителем которого я являюсь уже много лет. 

Кстати, о фестивале. Как вы оказались с ним связаны? 

Он появился 15 лет назад, и когда стал умирать, организаторы пришли на мой концерт и сказали примерно так: “О, у нас есть вот такой фестиваль, не хочешь ли ты его возглавить как художественный руководитель?”. Я ответила: “Конечно хочу, ура!” И с тех пор я занимаюсь им: каждый год составляю восемь — десять концертов, придумываю программу и представляю разных композиторов. 

Один фестиваль был посвящен Вайнбергу, другой — Григорию Фриду, третий русским композиторам в эмиграции: Стравинскому, Прокофьеву и т.д. Концерты проходят в Эльбской филармонии (Elbphilharmonie) и других красивых залах. И каждый год я заказываю произведение одному из израильских композиторов, которое он сочиняет специально для нас.

А еще на протяжении 18 лет я участвовала в организации концертной серии Music in Jewish Contest недалеко от города Галле. Концерты там происходили в маленькой синагоге с изумительным голубым небосводом на потолке, единственной синагоге, которая не была уничтожена.

Такие вещи требуют немалых вложений…

Одно время мне помогал потрясающий человек, евангелист, который очень любил Израиль. Каждый год он тратил все деньги на то, чтобы отвезти 10 человек в Израиль и показать им страну. Просто святой. Так вот, он стал спонсором фестиваля “Гилуим”, который я организовала под Магдебургом. Туда я приглашала именно израильских музыкантов и композиторов, главной идеей было их поддержать. На сцене был огромный флаг Израиля. Тогда BDS не была в разгаре. Было проще. Никто не бойкотировал такие мероприятия, не визжал и не срывал концерты. К сожалению, тот человек через три года умер и фестиваль остановился. 

Вы родились в России, давно живете в Германии, путешествуете по разным странам. Насколько сильно вы чувствуете себя связанной с еврейскими традициями, с Израилем? 

С еврейской традицией я была связана всегда. Мои дети везде учились в еврейских школах. Во время беременности вдруг начала есть кошерную еду. Одно время учила иврит: обклеила всю квартиру ивритским алфавитом, слушала кассеты. И сейчас снова начала очень интенсивно этим заниматься, потому что иврит обожаю, очень люблю его звучание, эту речь. 

А когда вы впервые побывали в Израиле?

В Израиле у меня нет прямых родственников, и к моему большому сожалению, я попала туда очень поздно, лет 10 назад. Но теперь уже не могу оторваться. Сначала каждое лето преподавала фортепиано в Цфате на клезмерском фестивале по приглашению Еяля Шилоаха. Потом привезла мою маму, которая преподавала там же. А сейчас каждый год я приезжаю в Арад, преподаю у Михаль Таль на фортепианном фестивале. 

Я очень-очень люблю Израиль. Можно наслаждаться архитектурой Италии, Испании, или Австрии. Но Израиль — как магнит, страна, которая тянет тебя, и это невозможно объяснить. У меня в Израиле даже появилась семья.

Как это? 

Однажды ко мне обратилась израильтянка Жанна. Уникальный человек: она физик, при этом очень музыкальная, играет в самодеятельных оркестрах на флейте, на гобое. У нее нет сестер и братьев, и она решила, что я теперь ее сестра. Теперь в каждый приезд в Израиль я живу у нее. И каждый раз дарю картину, так что все стены ее квартиры —  в моих картинах. В последнее время она начала заниматься керамикой и делает это очень красиво и профессионально. Вот такой мультиталант.

Очень израильская история: “а теперь ты моя сестра…” Давайте, кстати, поговорим о картинах. Это особая живопись, музыкальная, а вы художник-синестетик. Что это значит?

Это просто. Каждый звук, который я слышу, ассоциируется с определенным цветом, причем цвет в течение моей жизни не меняется. Ре — всегда оранжевый, ре бемоль — темно- оранжевый. Синестетиками были Кандинский, Скрябин, Римский-Корсаков, Мессиан

То есть каждая картина — какое-то музыкальное произведение?

Да, именно так. Лет десять назад я начала с того, что рисовала цветные точки. Слышу ноту — ставлю точку, еще одну ноту — еще точку. Естественно, я и не мечтала называть себя художником. Однажды нарисовала очень маленькую картину по ноктюрну Шопена и поставила во время исполнения на сцену. И эту картину купили сразу же после концерта. Потом стала показывать картины профессионалам, и они меня очень поддержали. Художник Максим Кантор написал обо мне восторженную статью, и после этого я начала называть себя художницей. За эти годы я уже продала более ста картин. 

Расскажите, что происходит в Германии с еврейской диаспорой, с отношением к Израилю?

Германия летит в пропасть. Начинает походить на Советский Союз или ГДР, только хуже. И не только потому, что приехало много миллионов арабов. Уже с 2014 возникла такая мода: надел эту тряпочку и пошел кричать что-то антисемитское. К сожалению, большое значение имеют израильские евреи, которые живут большей частью в Берлине и не переставая поносят Израиль. Для диаспоры это — нож в спину. Немцы ведь привыкли: то, что показывают по телевизору, это и есть правильно. Если им говорят о том, что антисемитизма нет, значит его нет! А если израильская дирижер говорит, что Нетаньяху — Гитлер, у них уходит чувство вины. И немцы за это ужасно любят таких израильтян. Кстати я совершенно не понимаю, зачем Израиль спонсирует фильмы, в которых Израиль показывают в отнюдь не позитивном свете. Для чего такое «самоуничтожение»? Это очень опасная для нас ситуация.

Опасная — в прямом смысле слова, угрожающая жизни? 

Я всегда носила свой магендавид, и в Петербурге, и в Германии. Сейчас я надела совсем маленький, чтобы его было не очень видно. Потому что это опасно. Нас предупредили ничего не показывать, в кипах не ходить. Еврейская жизнь сходит в Европе на нет. 

Как вы пережили 7 октября 2023 года?

А мы ничего не пережили, мы до сих пор в шоке. Сначала не могли поверить: как самая-самая израильская армия могла это допустить?  Когда появились подробности, мы начали думать, как помочь. И все концерты, которые были запланированы, стали посвящать жертвам 7 октября. Собирали деньги, на одном концерте в городе Гиссен собрали 5 тысяч евро. 

Мой сын  — замечательный фаготист, дебютировал в Берлинской филармонии и Карнеги-холл. После 7 октября принял решение поменять фамилию. Он был Эмануэль Зинт, а стал Эмануэль Блюмин-Зинт, чтобы звучало более по-еврейски. 

У меня дома висит израильский флаг. Я поддерживаю Израиль с огромным удовольствием, каждый день пересылаю знакомым и незнакомым какие-то статьи в защиту Израиля.  Все время думаю, что еще могу сделать.

Спасибо большое за это. Очень ценно для нас. 

А вы ценны для меня. Я очень верю в Израиль. Конечно, с одной стороны, я в ужасе. А с другой стороны, тот самый евангелист говорил мне: мир рухнет, полетит к чертовой бабушке, а Израиль останется на месте. И я в это верю. Вот и все. 

Фото на превью: Mathias Baier

Сайт Елизаветы Блюминой